Взгляд чародея кажется спокойным, осознанным, но слова странные, хотя и правдивые. Сначала, потом сползает на какие-то странные события из прошлого, на какие-то события из будущего, и хочется его заткнуть, всунуть кляп в рот, чтобы не говорил. Верная смерть для человека, которого постоянно скручивает от рвоты, причем далеко не самая приятная смерть. «Убежишь» - только думает девушка, проводя здоровой рукой по лбу, убирая прядь, лезущую в глаза. Начинает болеть голова, в комнате становится слишком много запахов и от их обилия начинает мутить, возникает ощущение, что скоро придется согнуться вместе с магом над одним ведром. Ласка открывает дверь, впуская хоть немного относительно свежего воздуха.
Когда спирт заливает рану, Кенхельм начинает кричать, дергается, не слишком стойкий и терпеливый, что, в общем-то, совершенно не удивительно для мага. И снова хочется его заткнуть. Виски пульсируют, волнами накатывает отупляющая усталость. Хочется забить, забыть, просто лечь и заснуть, позволив событиям течь своим чередом, а судьбе взять все в свои наглые и властные руки. Только Ласка слишком упрямая, чтобы сдаться, она продолжает метаться, суетиться, разгребает травы, лежащие на полу в попытках вспомнить что как называется и для чего применяется. И голова пустая, словно в ней черная дыра, поглотившая не только все воспоминания, но и то, что сейчас происходит – перед глазами темнеет на несколько секунд, девушка чуть пошатывается. Жмурится, выныривает из предобморочного состояния, делает глубокий вдох тяжелого воздуха, еще один, затем снова открывает флягу и делает глоток. Вкус не то, чтобы привычный, он обжигает рот и горло, как обжег их бы любому другому человеку. Он слишком горький, слишком яркий. И проясняет сознание, делает мир как-то четче, как резкий удар, слишком слабый, для того, чтобы вырубить. Ласка берет еще одну тряпку, слишком широкую, крупную – оторвать от нее кусочек сейчас не получится. Заливает спиртом, прикладывает к ране на голове. Кожу щиплет остро, безжалостно. На самом деле лучше было бы залить, но так тоже сойдет, по край ней мере для начала – кто знает, что там скопилось на когтях призрака. Хотя, если бы было опасно, то уже наверняка последствия проявились бы. Но кто их знает, этих
Засушенные травы расфасованы по плотным мешочкам, не пропускающим ни света, ни воздуха. Зима. Тяжелое, суровое время, особенно для больных. Ведь растения – они всегда в свежем виде лучше помогают, теряют очень быстро часть своих полезных свойств после смерти. Ласка ориентируется скорее по запаху, чем по виду. Крошит последним метательным ножом, оставшимся в сумке, омелу, чемерицу, вербену смешивает их, заливает кипятком пополам с остатками спирта, что принес старик по ее просьбе. Не обращая внимание на бормотание чародея, пытающегося что-то советовать. Оставляет жидкость настояться, впитать в себя травы, сама подходит к мужчине, осторожно касается его лба. Жар, как она и думала.
- Тебе наоборот поспать стоит, а не пытаться в чувства привестись, - заявляет девушка, зыркнув на чародея, но, тем не менее, добавляет в настаивающийся отвар указанную траву, так же измельченную. Надо будет пополнить запасы в ближайшее время. Ласка устало вздыхает, прикрывая глаза, затем осторожно помешивает будущий эликсир, довольно слабенький в связи с походными условиями, но какой есть. Сейчас нет времени все это настаивать положенную неделю-две. В ожидании, пока эликсир приготовится, девушка вышла из комнаты, чтобы вернуться через несколько минут с ведром, наполненным снегом. Старик куда-то уже исчез из избушки, видимо совсем испугавшись происходящего в его доме.

Звякнул металл, соприкоснувшись с деревянным полом. Слишком громко – чародей воскресает из темноты, слегка приоткрывает глаза, а взгляд его расплывчатый и мутный, как будто действительно послушался мудрого совета, заснул. Или, по край ней мере, попытался сделать это. Укол вины, глубокий и тонкий, словно прикосновение иглой – люди с удовольствием готовы заниматься самобичеванием в тех случаях, когда от них ничего не зависит, но только попробуй выпросить извинений, когда все случившееся полностью лежит на плечах человека. Странное желание извиниться, за то что вырвала из дремы, проложив дорожку в реальный мир, или же за то что просто прервала лежание с закрытыми глазами в блаженном неведении вещей, творящихся здесь. Исчезает, как только Кенхельм дает очередной совет. Ласка снова обзывает его старой задницей, бурча эти мелодичные эльфийские слова себе под нос так тихо, что их практически невозможно расслышать. А чародей и не слышит, засыпает. Сона снова протирает висок тканью, смазанной спиртом – щиплет, режет, словно тысячи невидимых иголочек впиваются в рану, из которой уже даже крови не идет, только собираются на краях темные сгустки. Она отходит к стене, опускается на пол, запрокинув голову. Макушка упирается в твердую поверхность, а перед глазами расстилается потолок, слишком далекий и слишком темный, чтобы можно было его рассмотреть.
Нет ничего хуже бессмысленного ожидания, когда больше ничего нельзя сделать. В такие моменты тянет выть, бросаться на стены, махать мечом – занимать себя хоть чем-нибудь, лишь бы не ощущать столь остро собственную бесполезность и никчемность. Ласка обхватывает целой рукой раненную, прижимает к себе нежно, бережно, как младенца, даже покачивает чуть-чуть из стороны в сторону. Сжимаются зубы, под кожей проступают жевалки. Сейчас кажется, что даже пошевелить невозможно кистью, пальцами, что эта способность утрачена навсегда, означая смерть как вора, как человека, ведь больше девчонка ничего не умеет делать. Только сейчас Ласка осознает все произошедшее, и паника подступает медленно, касается когтем горла, надавливает на ноющее плечо. Девушка закрывает глаза. Она хочет, подобно чародею, провалиться в сон, несущий хотя бы временное забвение, однако сделать этого не дает именно тот, кто подал пример: вскрикивает, бормочет что-то под нос. Ласка мгновенно поднимается на ноги, даже не осознавая еще произошедшего, тянется к пустому поясу, лишь нащупав пустоту открывает глаза. В ведре уже нету снега, лишь вода плещется. Отталкивает своей чернотой, ловит блики тусклого света.
Тряпка, пропитанная спиртом, лежит на полу, ее девушка окунает в воду, затем кладет на собственную опухшую руку. Находит вторую, проделывая с ней точно такие же манипуляции, только на сей раз опуская на лоб чародея, пылающий жаром. Садится рядом с ним на кровать, периодически охлаждая оба компресса, изредка осторожно гладя мужчину по тыльной стороне ладони, стараясь успокоить его. Когда кошмары особенно суровы, лицо искажается, становясь гримасой ужаса, или отвращения. То и дело встает, чтобы снова помешать эликсир, проверить его готовность. Невозможно сказать, сколько проходит времени.
- Просыпайся, - Сона мягко притрагивается к целому плечу чародея, будит его. Затем протягивает емкость с готовой настойкой, которую маг не способен удержать в ослабших руках, хотя и очень пытается. Его бьет дрожь, вся жидкость едва не оказывается на полу, после чего девушка берет дело в свою руку, помогает ему сделать несколько глотков. Мужчина снова ложиться, ворочается, словно не может найти наиболее удобное положение для собственного тела. В итоге плюет на все попытки уснуть.
Ласка с сомнением смотрит на трясущиеся руки – в таком состоянии, как кажется девушке, не то что вправлять вывихи, даже штаны надеть довольно проблематично. Однако, выбирать особо не из чего – немой старик так и не вернулся, да и вряд ли бы мог особо помочь в данном деле, а привлекать кого-то постороннего не хочется. Чем меньше людей знает об их присутствии, тем для всех лучше. Нормальных бинтов нет, только куски ткани, не слишком-то тонкие, зато длинные. С ножкой стола приходится повозиться: сначала подрезать ножиком, ступив непредназначенное для сего дела лезвие, лишь потом умудриться оторвать. Все готово, лежит на кровати перед чародеем, сама девушка вновь пристроилась на крае. Молчание, недоверчивое и затянутое… Протянутая рука.

Маг неплохо разбирается в травах, и эликсирах. Это ясно уже по тому, как командовал о том, насколько точно он выбирал ингредиенты для предыдущего зелья, становится еще более очевидным по тому, как он осматривал оставшиеся на столе склянки, перебирал их, осматривал, наконец вынося свой очевидный вердикт. Ласка и вовсе забыла, что у нее была подобная мазь, если вообще когда-то знала – все готовые вещи она украла из одной лавки, где продавались различные снадобья, даже не глядя на то, что берет себе. Его взгляд переместился на лицо девушки. Несколько секунд, тянущихся словно густой мед – медленно, нехотя стекая с ложки вниз, прилипая к ее поверхности. Будет больно. Сона не любит боли, как и любой нормальный человек, она боится ее, пытается избежать всеми возможными способами. Но даже столь ловкой и быстрой девчонке не всегда удается оставаться целой. Она снова протягивает чародею руку.
Свет тусклый, он скорее мешает смотреть, смазывает и искажает границы, внушая ложные размеры опухшего запястья. Сона старается не опускать глаз, не смотреть на красное запястье, сосредоточившись на лице заросшем и помятом лице Кенхельма. Очень бледный, очень измученный, раньше он наверняка был красивым, но все это почти скрылось за временем, проведенном в тюремной камере. У него пальцы длинные, касаются осторожно, как будто поглаживая, но это все равно неприятно. Иногда больно, когда прикладывается немного больше силы, но не настолько, чтобы хотя бы один мускул дрогнул на личике девушку. Ласка не любит боль, но привыкла к ней, научилась терпеть. На зло. В детстве это раздражало маленьких преследователей, доводило до бешенства… Однако, стоило сорваться, закричать, и они, словно чувствуя свою победу, становились еще более яростными, эти охотничьи псы в человеческом обличье.
Успокаивающий тон – Сона морщится. Ее это раздражает. Как будто говорят с диким зверем, который ничего не понимает, но чувствует любые эмоции в голосе. И все-таки диагноз звучит обнадеживающе, могло бы быть хуже. Например, призрак мог сжать слишком сильно, дробя хрупкие кости, так что кисть не подлежала бы восстановлению совсем. Воображение богатое, сразу рисует эту картину, заставляя девушку сжаться, прикусить губу изнутри.
- Или у тебя, - грубо отвечает Ласка, щурит глаза. Снова хочется спустить на кого-то подступающую к горлу злость – ее подташнивает. Рука невероятно горячая, в отличии от всего остального тела, неспособного согреться в натопленном помещении. Короткая передышка, после чего пальцы чародея вновь касаются кисти, ненавязчиво, мягко, так что закрадывается подозрение о том, что сейчас будет что-то плохое. Как будто это всего лишь затишье перед бурей, та затаилась, выжидает, дает надежду на спасение. Кенхельм устал. Он пытается ободрить, точно так же, как пыталась сделать это Ласка, когда они шли к деревне. Веснушка. Не такое уж плохое прозвище, бывали и хуже…
Рывок. Резкая боль, крик, переходящий в довольно короткое и емкое ругательство. Чародей относился к этому спокойно, словно привык каждый день вправлять кому-то кости, чинить людей. Рука пульсировала изнутри, отдавалась на каждое прикосновение холодной мази к кожи. Хотелось выпить, только вот спирт закончился. Тело была мелкая, едва заметная дрожь – холодно, как будто они все еще в лесу сразу после того, как выбрались из воды. Тусклые лучи солнца не согревают, лишь дразнят усталые глаза.
- Бывало и хуже, - в конце концов, это не первая переделка, в которую довелось попасть. И уж точно не последняя. Новый день, новый год, новые неприятности… Эльфы. Скоро весна, скоро они направятся в Шаэрраведд. Это будет еще один год, когда Ласка не присоединиться к ним, упрямо хватающаяся за свою человеческую жизнь. За свою свободу и свое одиночество.
Было ли правильно уходить? Было ли правильно давать обещание?
Это уже не об эльфах… Ласка вдыхает воздух холодный и жесткий, эту зиму она будет ненавидеть сильнее, чем все остальные.
- В ближайшие дни я уеду. Ты можешь отправиться со мной или остаться в доме этого старика, он вряд ли сможет кому-то что-то рассказать. Но тебе нельзя будет попадаться на глаза другим селянам.

- Как скажешь, - одной путешествовать проще. Обычно, когда тело в целости и сохранности, может действовать легко и просто, а разум не затуманен печальными мыслями, отравляющими сознание и мешающими действовать спокойно и хладнокровно. Сейчас же Ласка была беспомощна – рука хоть и левая, но это не делает ее менее значимой. А еще плечо, а еще голова, а еще холод, внутри и снаружи, терзающий, мучающий, убивающий всякое желание покинуть чужую избушку, заплесневевшую, пахнущую пылью, но теплую, невероятно теплую по сравнению с улицей. Сона опустила голову, позволила волосам соскользнуть с плеч – с одной стороны мягкими и шелковистыми прядями, похожими на живых змеек, с другой стороны слипшейся от крови паклей. Она скрывает улыбку, в которую на секунду изогнулись тонкие и сухие губы. Не привычно насмешливую и дерзкую, без всякого вызова, но несущую в себе облегчение. Оттого, что не придется вновь оставаться одной наедине с диким зверем зимней стужи. Стоит достать карту, попытаться проложить путь, выбрать, куда отправляться, как будет безопаснее… Сона бросает взгляд на дверь. Встает со стула, выскальзывает наружу, подходит к окну, упираясь целой рукой в подоконник.
Почему-то зимой, когда все засыпает, пробуждаются старые воспоминания. Тогда ведь тоже лежал снег, и она тоже застряла в такой избушке, более уютной, более приветливой, но от того не меньше напоминавшей тюрьму. Властный и добрый лесник, наглые сыновья… теплое тело оборотня. Жар подкупает. На земле тоже лежал снег, глубокий и жесткий, укрывал ее своим белоснежным одеялом, отдавал на растерзание холоду. Саламандры влюбляются в солнце за его тепло, они отдаются ему, не задумываясь больше ни о чем – вот и Ласка так же тянулась к тому, что греет, что ласкает. Только слишком легко обжечься. И потом приходится возвращаться к снегу, чтобы утихомирить боль от этих ожогов…
Когда Сона вернулась в комнату, чародей уже спал прямо на столе. Он худой, либо по природе, либо стал таким за то время, что в тюрьме провел, но все равно слишком тяжелый для миниатюрной полукровки: с трудом та уложила его на кровать, осторожно подправила подушку. А потом, скинув сапога, забралась к нему под бок. Два холодных тела. Слишком холодных, чтобы могло тянуть.
Сны были тяжелыми. Будили часто, будили жестко, и Ласка радовалась лишь тому, что научилась не кричать никогда, лишь сердце в груди билось очень быстро, стремясь выбраться из плена ребер, а дыхание наоборот исчезало, умирало, и оставалось только лежать, широко распахнув глаза и пытаясь поймать ртом хоть немного воздуха. Чародей так и не пробуждался, Ласка его и не трогала – бесшумно соскальзывала с кровати, ходила по комнате, общалась с возвращающимся стариком с помощью простеньких жестов: даже немые хотят поговорить. В таких метаниях между реальностью и сном прошел целый день, а усталость так и не хотела уходить, все тянула обратно к кровати, где устроился чародей. Вечером Ласка оккупировала небольшую бадью и тщательно вымыла волосы. Пряди разлеплялись неохотно, даже пришла в голову мысль отрезать их, только вот одной рукой с такой задачей явно не справиться… А шрам от когтей останется. Его не скрыть косметикой, никак не исправить – очередное вечное напоминание. Хорошо, что не слишком сильно на лицо заходит, лишь чуть касается щеки. Когда с водными процедурами было покончено, девчонка переоделась в чистую одежду, сложила все вещи в сумку, снова вернулась к кровати. Ночью надо будет уехать. Но до тех пор можно будет хоть немного поспать.
Была темнота. Окутала плотными кольцами, не подпуская никаких звуков и видений, забрала себе, словно сделала раскаленное клеймо на горячей коже, обозначавшее, кому принадлежит маленькая зерриканка. И это было прекрасно – не видеть снов, не слышать реальности. Отдаться этому покою, погрузиться в него целиком, растворяясь, прекращая существовать…. Только иногда приходило нечто странное, касалось лица, рук, волос, и Ласка стремилась к этим прикосновениям, пыталась поймать того, кто дарил их, удержать его…
И все-таки не дали уйти окончательно. Рядом становится пусто и совсем холодно, кажется, раздаются шаги. И кажется, что сейчас чужая рука коснется лба, убирая упавшую прядку, а потом будет встреча со взглядом карих глаз… секундное ощущение, пропадающее мгновенно, стоит вспомнить, где находится, что происходит. Ласка наблюдает за действиями чародея из под полуприкрытых ресниц, ничем не выдает своего пробуждения – и дышит она так же равномерно, и ворочается едва заметно, как мог бы ворочаться спящий человек. Она позволяет ему привести себя в порядок, лишь затем садится на кровати, показывая, что сон уже ушел. Кивает чуть на приветствие, натягивает сапоги. Разговаривать не хочется. Почему-то тоскливо на душе, как бывает тоскливо каждый раз, когда думаешь о всех возможных путях, прописанных предназначением и думаешь, правильный ли выбрал.
- Когда будешь готов выходить, захватишь сумку. Я жду в сарае на заднем дворе, его сразу заметишь - бросает Ласка чародею, неуклюже накидывая на себя протянутую куртку, не озабочиваясь застегиванием ее. Сама так же берет сумку, выходит из комнаты. Остается надеяться, что лошадка за те несколько дней никуда не делась, а так же, что она сыта, довольна и готова везти двух всадников.
Надежды оправдываются – безымянная лежит в сарайчике на соломе, совершенно не приспособленном для таких крупных животных, подходящем скорее свиньям, но более предпочтительном, чем улица. Она спит, даже не реагирует на бесшумные шаги хозяйки. Полукровка отходит в угол, где лежит упряжь, привязывает сумку к седлу.